И даже небо было нашим - Паоло Джордано
– Созрел инжир.
– Созрел инжир. Ты собрала его?
– Собрала все, что смогла.
– А лиственница? Ты вылечила ее?
– Да.
– Хорошая новость. Я за нее очень боялся. А еще? Расскажи что-нибудь еще, Тереза.
Но я не смогла сдержать слез, подступивших к горлу, они душили меня.
– На гранатовом дереве тоже много плодов, – выкрикнула я наконец, повернувшись к щели во льду.
– На гранатовом дереве, – задумчиво повторил он. – Тут надо подождать, по крайней мере, до ноября. Ты ведь знаешь, что за нрав у этого граната. Дерево усыпано великолепными плодами, а за неделю до того, как дозреть, они лопаются. Так говорил Чезаре. «Наверное, с корнями что-то не в порядке», – говорил он. Может, его отравляет перец, который растет рядом, но я в этом не уверен. Тебе надо будет укрыть его, когда наступят первые холода.
– Укрою.
– Знаешь, какое время дня я больше всего любил? Время наших прогулок, перед закатом, когда все работы уже закончены. Ты всегда немного задерживалась, и я ждал тебя под лиственницей. Потом мы шли по подъездной дороге. Дойдя до конца, обычно поворачивали направо. Не каждый раз, но чаще всего. И никогда не колебались, прежде чем свернуть. Как будто сговорились заранее. Заходящее солнце с головы до ног заливало нас светом. Я все еще чувствую его тепло, представляешь? Слабо, но чувствую. Когда созревал инжир, мы собирали его не только со своих, но и с чужих деревьев. Потому что на самом деле нам принадлежало все. Разве не так, Тереза?
– Да, Берн.
– Все принадлежало нам. Деревья, стены. И небо. Небо тоже принадлежало нам, Тереза.
– Да, Берн.
«Да, Берн» – это было единственное, что я могла произнести, потому что мысль моя забегала вперед, к моменту, когда я больше не смогу его услышать. И я перестала его слушать – уже тогда меня парализовала паника.
Из темноты раздался голос Юргена, наблюдавшего за мной: пора уходить, сказал он. Я притворилась, что не слышу. Как же можно позволить себе прервать все в такой момент? Как можно прекратить этот разговор и оставить Берна одного? Но я знала, что долго не выдержу: ноги в сапогах одеревенели от холода. Я не могла пошевелить пальцами, которые больше не чувствовала.
– Мне нужно кое о чем спросить тебя, Берн. Это касается Николы.
Он помолчал, затем сказал совершенно спокойно:
– Говори громче. Я тебя не слышу.
Действительно ли он не расслышал или просто хотел, чтобы я повторила вопрос? Возможно, он чувствовал, что мужество мое на исходе, ведь он знал меня лучше, чем кто-либо другой.
Но я была в состоянии произнести это снова, вернее, прокричать, чтобы он не смог сделать вид, будто не расслышал, и оглушительное эхо бросило мне обратно мое подозрение, множество раз отраженное каждым камнем пещеры.
– Я хочу знать про Николу. Это был ты, Берн?
Я представила себе его близко посаженные глаза, выражение его лица. Мне не нужно было искать выступ скалы, похожий на это лицо, оно запечатлелось у меня внутри.
– Хотелось бы солгать, сказать, что это был не я. Но лжи больше не будет, я дал слово.
– Но зачем ты это сделал, Берн, зачем?
– Что-то толкнуло мою ногу. Что-то чудовищное. Голова Николы лежала на камне, и эта сила приподняла мою ногу и направила вниз. Господь остановил руку Авраама, но там, в оливковой роще, он не остановил меня. Бога не было там в ту минуту, была только его противоположность, – и тогда я наступил на висок Николы. Я бы так хотел сказать, что все это неправда, Тереза. Поверь, у меня нет более сильного желания.
– Он был твоим братом. Я не понимаю.
– Он сказал эту фразу.
– Какую фразу?
Но он снова умолк.
– Какую фразу, Берн?
– Это он дал ей те листья. Понимаешь? Нарвал листьев и сунул их ей в руки. Он сделал это, чтобы защитить себя.
– Какие листья? О чем ты говоришь, Берн?
– Иногда мы впадаем в безумие, Тереза.
В глубине пещеры блеснул фонарик: Юрген направлялся ко мне.
– We have to leave now[5], – сказал он.
– Нет.
– We have to leave now.
Не знаю как, но он вытащил меня оттуда. Подниматься оказалось труднее, чем спускаться. Может быть, у меня от холода и душевной боли просто кончились силы. Я попробовала поставить ногу в углубление, на которое указал Юрген, но сапог соскользнул: нога потеряла чувствительность. Я стала сползать вниз, Юрген подхватил меня. Он посмотрел на мое лицо, освещенное фонариком, и я увидела ужас в его глазах. Он сказал: надо поторопиться, у тебя может возникнуть переохлаждение.
И снова голос Берна наполнил ледяной свод:
– Ты вернешься?
Я пообещала, что вернусь. Потом мы прошли пещеру в обратном направлении, пробрались между хрупкими ледяными сталагмитами, лежа на животе, протиснулись по наклонной галерее вверх, потом поползли на коленях, и все это время Юрген не отпускал рукав моей куртки, словно боялся, что я потеряюсь.
После этого у меня наступает провал в памяти. Когда я очнулась, лежа на лавовой скале, надо мной снова было небо, слишком светлая ночь, а на мне – два одеяла. Джулиана, склонившись, разглядывала меня. Она сказала, что я потеряла сознание, когда поднималась по металлической лестнице, и чуть не скатилась вниз.
Когда я смогла сесть, мне дали кофе и велели пить маленькими глотками. Прошло полчаса, а может, меньше.
– Он умрет, – сказала я.
Джулиана отвела глаза. И налила в колпачок термоса новую порцию кофе.
– Выпей еще.
– Как он смог выжить там все эти дни?
– Он хорошо подготовился. Запасся едой и водой на неделю. К тому же он невероятно выносливый.
– Но почему его не спасают?
– Ни один спасатель не смог бы туда пробраться. А если бы и смог, не сумел бы его вытащить. По-видимому, у него сломана нога.
– Можно взломать скалу, чтобы образовался проход.
Ее глаза зажглись.
– Пещера – охраняемый природный объект. Ее нельзя разрушать.
– Но ведь там, внутри, человек! Там Берн!
Джулиана коснулась моей щеки. Рука у нее была холодная и сухая.
– Тебе никогда этого не понять, да?
Мы вернулись к озеру в сумерках, которые сгущались с необычной медлительностью. Нас сопровождали двое молодых людей, которых мы встретили накануне. Обратный путь показался мне короче, чем вчерашняя поездка. Мне предоставили комнату в доме, где жили проводники.
